Лопухин все еще находится в Восточной Сибири, как ссыльно-поселенец, лишенный всех прав состояния, но он давно оправдан общественным мнением.
Представители либеральных кругов, хотя по большей части на слово верили до сих пор обвинителям Лопухина, что он – изменник правительству и рассказал его врагам, революционерам, о самых сокровенных тайнах охранных отделений, но никогда, однако, не были особо горячими его гонителями. Да, и трудно себе представить в России человека, не продажного или не безнадежного реакционера, кто бы искренно стоял за сохранение тайных охранных отделений и Департамента Полиции, во что бы то ни стало!
Реакционеры же или оффициозные защитники правительства долго рвали и метали против Лопухина и смаковали его примерное наказание, потому что хотели сделать впредь неповадным другим Лопухиным выдавать революционерам тайны политической полиции.
У Лопухина и таких снисходительных, и таких беспощадных прокуроров было сколько хочешь!
Все были против него.
Наша же позиция по отношению к нему все время была совершенно иная.
Мы с самого начала безусловно защищали Лопухина от обвинений в том, что он что-то кому-то выдал. Мы всегда считали его ссылку в Сибирь – одним из выдающихся преступлений щегловитовской юстиции, когда были попраны самые элементарные юридические права подсудимого. Но в тоже время мы были беспощадными обвинителями Лопухина именно в том, что он, как верный царский раб, целые годы свято хранил тайны Департамента Полиции, и из него ничего нельзя было вытащить и клещами.
В оценке Лопухина мы и в настоящее время остаемся на старой своей позиции.
Обвинителям Лопухина из правительственных рядов, наоборот, приходится совершенно менять свое отношение к их вчерашнему «преступнику».
Прошло после суда над Лопухиным много времени, – и на вопрос кого-же собственно и что же выдал революционерам Лопухин, его обвинители до сих пор не находят ровно ничего выговорить, кроме одного слова:
– «Азеф!»
Оказывается, кроме этого страшного слова у обвинителей Лопухина против него нет ничего за душой и раньше не было!
Пока Столыпин и Макаров могли морочить головы доверчивой публике и разрисовывать Азефа в в иде царского агента-хранителя, до тех пор можно было еще подогревать общее негодование против Лопухина за его тогдашнее «разоблачение» Азефа. Но теперь, для всех стало совершенно очевидным, что Азеф, как двуликий Янус, если и смеялся над с-р., то он в тоже время хохотал и издевался над Столыпиным и Герасимовым, когда с помощью их единомышленников и их помощников, делал для себя возможным безопасное участие в политических убийствах и покушениях.
Таким образом в настоящее время выступать против Лопухина с единственным обвинением его в разоблачении им Азефа, стало совершенно невозможным, а никаких других обвинений против Лопухина у его гонителей не имеется…
Несомненно, в рядах бывших обвинителей Лопухина, – следовательно, главным образом среди оффициальных представителей правительства, – теперь замечается сознание из собственной вины перед Лопухиным, и ликвидировать лопухинский вопрос для них является настоятельной задачей текущего момента.
Лопухина теперь начинают выставлять каким-то Комисаровым (не из охранного отделения, а Комисаровым-Костромским) и разоблачение Азефа ставят ему уже в большую гражданскую и государственную заслугу.
Таким образом обвинители Лопухина переметнулись из одной крайности в другую.
Во имя исторической правды и, следовательно, во имя общественных интересов мы будем горячо протестовать против такой новой оценки Лопухина.
Конечно, Лопухин ровно ничего не сделал такого, за что его можно было бы, даже с точки зрения существующих российских законов, хоть один день держать в тюрьме, а не только приговорить варварским судом в каторжные работы. Но в то же время он ровно ничего не сделал и такого, чтобы говорить о нем, как о гражданине, исполнившим свой долг.
Правда должна быть установлена прежде всего!
Мне пришлось довольно внимательно проследить деятельность Лопухина за последние годы и я с твердым убеждением могу сказать, что Лопухин все время оставался верным себе, и в нем чувство гражданина никогда не говорило настолько сильно, чтобы заставить его отдать свои силы, знания и сведения на служение делу борьбы с реакцией, подобно тому, как он раньше свою энергию и свои знания отдавал реакции на борьбу с революцией.
Нет, «гражданином» Лопухин никогда не был: ни во время разоблачения Азефа, ни раньше. Он окончательно порвал связи с миром Департамента Полиции, но до «гражданина» ему всегда было далеко, как далеко и теперь.
В настоящее время Лопухин – политический ссыльный, но политический ссыльный – «по недоразумению»! Он – только жертва политических гонений Столыпина, но не политический деятель по убеждению. Столыпин против его воли втащил его на высокий пьедестал, сделал его большой политической величиной в современной русской жизни. Но Лопухин не этом пьедестале не мог и не желал быть тем, чего от него требовали обстоятельства.
После речи князя Урусова и вахмистрах по воспитанию и погромщиках по убеждению, и после своего известного письма к Столыпину по поводу этой речи, Лопухин сделался видной фигурой в Петербурге. Он слиберальничал правда, но… в пределах, дозволенных для легкой оппозиции его Величества. То, что тогда он сделал, было им сделано «все под личиной усердия к царю».
В то время я жил легально в Петербурге, был одним из редакторов исторического журнала «Былое». Знакомые не с одной только показной стороной моей тогдашней деятельности, знали, что я особенно внимательно изучал все, что имело отношение к деятельности Департамента Полиции.
Нечего говорить, как мне тогда хотелось познакомиться со вчерашним директором Департамента Полиции, оставившим – в этом я был глубоко убежден – раз на всегда мир полиции и охранки, и… сесть с ним рядком, поговорить ладком, с глазу на глаз.
Случай помог. Редакция «Былого» вела переговоры с кн. Урусовым, близким к Лопухину человеком, о помещении на своих страницах его воспоминаний. Мне пришлось по этому поводу не раз повидаться и с Лопухиным.
Во время этих свиданий у нас были и литературные разговоры, и политические, и просто обывательские. Лопухин – рассказчик любопытный, бывалый, видавший виды. Я его слушал внимательно. Старался и сам ему порассказать о том, что видал. Я рассказывал в тех видах, чтобы дать понять Лопухину, что меня, собственно, интересует в его рассказах… Мои рассказы вертелись главным образом на объяснении причин провалов в революционных партиях, т.е. так или иначе все сводилось к истории русской провокации.
Я не сомневаюсь, что Лопухину было яснее ясного, что его рассказы о диковинных губернаторах, и о курьезных обывателях мало меня занимали. Я, сколько мог, показывал вид, что все это слушаю с большим любопытством, а сам в это время всячески старался сводить наш разговор к тому, что меня интересовало больше всего, – к провокации.
Лопухин, конечно, прекрасно понимал это, но в его планы совсем не входило рассказывать мне что-нибудь на щекотливую, опасную тему о провокации, и он всегда очень ловко ее обходил. Как два авгура, мы всегда старались отыскивать общие темы для разговоров, но каждый из насв это время демал не о том, о чем велся разговор, а о том, о чем один из собеседников знал много, но мало хотел говорить, а другой мало знал, но говорить хотел много.
Лопухин видел, что я хочу расспрашивать его о провокаторах,а я видел, что он ни под каким видом не хочет со мной говорить об этом. Я не стал делать, очевидно, бесполезной попытки ускорить события, и терпеливо ждал времени, когда мог бы с большей надеждой на успех начать с Лопухиным беседу о провокации.
Последнюю, более решительную попытку свести свой разговор с Лопухиным на провокацию, я сделал в начале 1908 г., – но желанного результата я не достиг и тогда.
Вскоре после этого я уехал в Париж и здесь у меня началась горячая борьба против Азефа.
Вопрос стоял очень резко. Я во что бы то ни стало, решил обратиться к Лопухину и при встрече с ним, без всяких дальнейших околичностей, просить, а если нужно, требовать от него сведений об Азефе.
К Лопухину я решил обратиться за разъяснением роли Азефа, потому, что он, по моему глубокому убеждению, не мог не знать правды об Азефе, как директор Депар. Полиции, когда там служил Азеф. Кроме того, у меня были прямые указания на то, что Лопухин лично не раз виделся с Азефом на конспиративных квартирах.
Я мечтал поехать нелегально в Финляндию или в Петербург; чтобы там встретиться с Лопухиным. Но сделать это по разным обстоятельствам было для меня тогда совершенно невозможно, а посредников, на кого можно было бы положиться в таком деле, я не видел.
В июле 1908 г. я случайно от одного петербургского литератора узнал, что Лопухин живет где-то в Германии на курорте. Все мои старания найти его, однако же, были напрасны. Но вскоре я неожиданно для себя узнал, что он уже возвращается в Петербург и будет проезжать через Кельн.
Я поехал в Кельн и стал там ждать Лопухина. Я чувствовал, что, пропусти я его в то время в Кельне, я долго не мог бы иметь надежды увидать его.
Я осматривал все приходившие поезда и в одном из них, когда почти потерял надежду, я увидел Лопухина. Я сел в тот же поезд, где был и он, и мы вместе поехали в Берлин. Поезд шел в продолжение девяти часов.
Года два тому назад я уже опубликовал подробный отчет о нашем разговоре с Лопухиным.
В настоящее время к этому рассказу я ничего существенного прибавить не имею и скажу о нем еще всего несколько слов.
В глазах Лопухина я был легальный писатель, редактор исторического журнала, человек, не принадлежавший ни к одной партии, – и ему в голову не приходило, очем, – вернее, о ком, – я хотел бы поговорить. Сидя в вагоне-ресторане, я часа три рассказывал Лопухину о своих литературных планах издания нового исторического журнала в Петербурге, о своих встречах с эмигрантами и т.д. Я и близко не подошел к вопросу о провокации, пока не исчерпал всех тем, которые скоро должны были мне понадобиться в дальнейших разговорах с Лопухиным, когда я должен был перейти к Азефу и когда мне оказались бы нужны ссылки на имена, на события, на лица.
Когда я убедился, что Лопухин вполне «подготовлен», чтобы самостоятельно ориентироваться в рассказе о моей борьбе против Азефа, я прямо ему сказал, что все провалы за последние годы среди с.-р., особенно среди их Боевой Организации, десятки виселиц их товарищей объясняются тем, что во главе Б. Орг. Стоит много лет подряд агент-провокатор.
«Этот агент, сказал я Лопухину, служил в Деп. Полиции в 1902-1905 гг., след., еще тогда, когда Вы были директором Деп. Полиции. Он лично известен Вам. Вы не раз имели свидание с ним, между прочим, на конспиративной квартире Румянцевой и Медникова на Преображенской улице, д. №40.»
«Позвольте мне рассказать Вам об этом агенте все, что я знаю, и потом, если хотите, я назову Вам его по имени».
Я старался не дать Лопухину возможности прервать меня и стал «высыпать» ему все, что знал об Азефе, как агенте.
Лопухин, видимо, был поражен неожиданным оборотом нашего разговора, до того времени ведшегося в духе ни к чему не обязывающего обывательского обмена воспоминаниями в свободное время. Но он не пытался под тем или иным предлогом прекратить разговор и уйти из этого купе, где мы были. Он стал покорно, не без любопытства, слушать мой рассказ.
В этом, по-видимому, единственно и состояло все невольное преступление Лопухина, за которое он впоследствии попал в Сибирь. Говорю «по-видимому», – так как я убежден, что дело мало изменилось бы, если бы Лопухин решил, напр., прекратить разговор, понявши, куда он клонится. Даже прерванная таким образом наша беседа с Лопухиным дала бы мне тот новый материал против Азефа, за которым я ехал неа свидание к нему. Я не отстал бы от Лопухина, пока мне не ясно было, что он прерывает разговор, потому что не хочет раскрыть своего бывшего агента.
В разоблачении Азефа Лопухин не принял бы невольного участия только в одном случае: если бы – это легко могло случиться – я пропустил в Кельне поезд, в котором ехал Лопухин. Но раз мне удалось поймать Лопухина и начать с ним разговор, то что бы потом ни говорил и ни делал Лопухин, я не оставил бы его без того, чтобы он мне так или иначе не дал чего-нибудь существенно нового для дальнейшей борьбы с Азефом.
Продолжая говорить об агенте, вращавшемся среди революционеров, – я не называл его по имени, желая, чтобы его имя первым выговорил Лопухин, – я время от времени бросал взгляд на Лопухина, и потому, как он слушал и какое впечатление производил на него мой рассказ, я видел, что Лопухин сразу понял, о ком я говорю. Этого одного уже было достаточно для меня.
Но вот я перешел к рассказу о том, что этот агент, называвшейся в охранном мире Раскиным, устраивал убийства Плеве и вел. кн. Сергея. Лопухин не мог не верить мне. В начале же нашего разговора я подробно изложил все, на что нужно быле мне ссылаться в рассказе об Азефе. Лопухину сразу стала ясна роль Азефа, как провокатора, о которой он несколько часов до этого и не подозревал.
Лопухин не выдержал роли и задал мне два-три дополнительных вопроса, из которых мне стало уже совершенно ясно, что тот, о ком я говорил, – агент, лично известный Лопухину.
Далее, я заговорил о подготовлявшихся Азефом трех цареубийствах. Лопухин был совершенно сбит с позиции. Ему, очевидно, трудно было продолжать молчать, но он.. все таки молчал.
От волнений и долгих разговоров я устал и едва мог далее говорить. Резюмируя весь предшествующий разговор, я сказал Лопухину, что об этом агенте мне более говорить нечего, что я ему сказал все, что теперь я предупредил его, Лопухина, и отныне он будет ответственен за все, что впредь сделает этот агент-провокатор, что он будет отвечать перед общественным мнением и перед историей…
Лопухин продолжал молчать. Его бесполезное молчание меня поражало… Я хотел уже совершенно изменить характер нашего разговора…
Еще в Париже, прежде чем выехать в поиски за Лопухиным, когда я еще не знал, как мы встретимся и как Лопухин будет на этот раз держаться, когда я подойду к вопросу об Азефе, я детально обдумал, что мне делать, если Лопухин откажется говорить об Азефе.
Я решил изложить Лопухину все, что знал о двойной роли Азефа и убедить помочь разоблачить его. Я мог допустить, что Лопухин не захочет называть Азефа по имени, но я почти был убежден, что он до конца выслушает все, что я буду ему говорить.
Одного этого уже для меня было достаточно для моих целей.
Я был уверен, что уловлю его отношение к моему рассказу и это будет, таким образом, с его стороны молчаливым подтверждением того, что Азеф – агент.
Незадолго до разговора с Лопухиным, я такого же рода полупризнания роли Азефа, как провокатора, получил от патентованных сыщиков Ратаева, Доброскока, Донцова. Они отрицали, что Азеф – агент, старались дать ложные указания и т.д., но тем не менее все, что они говорили, для меня было бесспорным доказательством того, что Азеф – агент.
Но я знал, что Лопухин, если и сочтет возможным не говорить об Азефе всей правды, то во всяком случае никогда лгать о нем не будет, подобно специалисту-сыщику Ратаеву, стараться сбить меня с толку в моих разоблачениях.
Дело Азефа было в таком же положении и было так чсно для меня, что, как бы ни хотел Лопухин вести себя, он, начавши разговор со мной, не сог в конце концов не сказать мне: «да» или «нет». Вот это почему.
Как директор Департамента Полиции, Лопухин должен был знать Азефа или как выдающегося революционера, или как агента. Уже из того, что Лопухин не стал говорить об Азефе, как революционере, для меня было бы ясно, что Азеф – агент.
Конечно, Лопухин мог и совсем прекратить под каким-нибудь предлогом разговор со мной, когда заметил бы куда он клонится, или отговориоля бы незнанием, плохо прикрывая таким образом свое нежелание признать, что Азеф – агент.
В обоих случаях я решил объяснения с Лопухиным довести до конца. Не исчерпавши вопроса, я ни в коем случае не оставил бы Лопухина, хотя бы даже мне пришлось кончить с ним дело очень крупным разговором. Выезжая из Парижа, я дал себе слово заставить Лопухина выслушать меня, если бы он и не хотел этого.
Что Азеф – провокатор, в этом я также был убежден, как и в том, что Лопухин с ним в свое время имел дело. Мне нужны были доказательства предательства Азефа и это должен мне дать Лопухин, – или я с ним имел право вести такую же борьбу, как м Азефом.
В случае колебания Лопухина я решил, во что бы то ни стало, познакомить его приготовленным мной черновым текстом моего обращения к Ц.К. партии с.-р. и объяснить, что я намерен с ним сделать после разговора с ним. Это заявление в свое время было набрано, в корректуре показано с.-р., но мне никогда не пришлось его напечатать. Впоследствии оно было помещено в «Заключении судебно-следственной комиссии по делу Азефы» (80-81 стр.)
В этом заявлении я уже тогда обвинял Азефа «в самом злостном провокаторстве, небывалом в летописях русского освободительного движения». Далее, я говорил с.-р-ам о том, что последние «события не позволяют мне более ограничиваться бесплодными попытками убедить вас и вашу комиссию в ужасающей роли Азефа, и я переношу этот вопрос в литературу и обращаюсь к суду общественного мнения».
«Я давно уже просил Ц.К. вызвать меня на третейский суд по делу Азефа. Сколько мне известно, решение вызвать меня на суд со стороны Ц.К. состоялось более месяца, но оно мне не объявлено до сих пор. Разумеется, на третейский суд я явлюсь по первому требованию, но события происходят в настоящее время в России ужасающие и кровавые, и я не могу ограничиваться ожиданием разбора дела в третейском суде, который может затянуться на долго, – гласно, за своей подписью, беру на себя страшную ответственность обвинения в провокаторстве одного из самых видных деятелей Партии С.-Р.»
Познакомивши Лопухина с этим заявлением, я сказал бы ему, что я считаю себя в праве добавить на этом листке, что я виделся с ним и что он, Лопухин, продолжает скрывать такого злостного агента-провокатора, каким является Азеф.
Таким образом, с этих пор я, по поводу дела Азефа, стал бы говорить об ошибке с.-р. И о сознательном преступлении Лопухина.
Для меня борьба в литературе против Азефа была бы необычайно тяжела в виду безусловного доверия с.-р. к Азефу, но имя Лопухина, выброшенное в печать, как имя его сознательного укрывателя, не отсрочило бы, а наоборот, приблизило бы разоблачение Азефа.
На Лопухине, ввиду его отказа подтвердить мое обвинение Азефа, разоблачение этого предателя отразилось бы совершенно иначе, чем это было потом на самом деле.
Когда правда об Азефе в конце концов была доказана, Лопухин, конечно, на некоторое время сохранил бы еще свои прежние отношения к столыпиным и Варвариным, его тогда не судили бы судом сената, он не был бы никогда сослан в Сибирь, зато в либеральных кругах, куда единственно стремился Лопухин, ему никогда не простили бы его сознательного укрывательства Азефа во время окончательного его разоблачения, особенно в той обстановке, о которой мне пришлось бы рассказать в печати.
Но мне не пришлось подробно развивать Лопухину последствий его нежелания помочь разоблачить Азефа, и я лишь в общих чертах успел сказать ему о значении его заявлений об Азефе и их неизбежности. Я чувствовал, что Лопухин сам делает неизбежные выводы из создавшегося положения.
Лопухин долго молчал. Но он прекрасно понял, что долее отрицать факт, что Азеф был его агентом и что он его знал, – было просто невозможно и он, наконец, сказал мне:
– Никакого Раскина я не знаю, я инженера Евно Азефа я встречал несколько раз.
Цель моей поездки была достигнута. Я задал Лопухину еще несколько вопросов, чтобы формально быть убежденным, что речь идет о «нашем» Азефе, а не о каком-нибудь другом.
То, что сказал Лопухин об Азефе и как сказал он это, было много для него, как бывшего Директора Деп. Полиции, – и очень мало, как просто для Лопухина, желавшего быть своим человеком в либеральном обществе.
Когда в настоящее время я слышу толки о том, что Лопухин «разоблачил» Азефа, – я снова и снова перебираю в своей памяти все подробности нашего с ним последнего разговора и невольно спрашиваю себя, неужели же это называется разоблачениями?
Нет, разоблачениями называется что-то совсем другое, а не такое упорное нежелание сказать то, что давным давно должно было быть сказано легко, даже тогда, когда об этом никому из нас еще не приходило в голову.
Лопухин много лет был верным хранителем тайн Департамента Полиции, в том числе и тайны об Азефе. Он выговорил это имя при обстоятельствах, когда молчать ему было бесцельно и даже просто невозможно. Никто на его месте не мог не сказать того, что им было сказано.
Для нас даже как-то странно говорить о Лопухине, как о разоблачителе хотя бы одного Азефа.
Лопухин – и до Азефской истории и после нее – всегда был Лопухиным-молчальником.
Могу заявить категорически: Лопухин никогда не назвал ни одного имени из мира провокации ни мне во время нашей встречи в Германии, ни впоследствии с.-р., когда они пришли к нему спрашивать о моем с ним разговоре.
Как далек был Лопухин от желания делать какие либо разоблачения, приведу один пример.
Лопухин прекрасно знал, что провокатор Ландезен, под именем Гартинга, играл в последнее время огромную роль как глава русской политической полиции заграницей. Я давно отыскивал Ландезена и хотя все мои мысли, в разговоре с Лопухиным, были сосредоточены исключительно на имени Азефа, я тем не менее спросил Лопухина, где в настоящее время Ландезен?
Наш разоблачитель слукавил. Он сказал, что Ландезен получает пенсию, живет где-то в Германии.
Помню хорошо, как сейчас, что Лопухину, очевидно, было не по себе, когда он сказал это мне. Выражение его лица выдавало, что он в данном случае говорит неправду. А он прекрасно понимал, что точные сведения о Ландезене для меня были тогда особенно нужны.
Через 7-8 месяцев мне удалось правду о Ландезене-Гартинге узнать из других источников, и его разоблачение волновало все и русское, и европейское общественное мнение.
Что заставило Лопухина скрыть тогда от нас правду о Гартинге? Почему он хранил эту тайну столько лет подряд? Почему хранил ее даже тогда, когда начальники Гартинга превратили его, Лопухина, в каторжанина, а потом в ссыльно-переселенца? Почему в Лопухине тогда не заговорили ни жажда правды, ни любовь к родине, ни чувство мести русских охранникам, и он, хотя бы из тюрьмы, не прислал кому-нибудь сведений для разоблачения всех этих Гартингов?
Да, очень просто почему: Лопухин никаких разоблачений никогда не делал и не хотел делать.. Он не разоблачал Гартинга потому же самому, почему никогда не разоблачал и Азефа.
Не зная я, сам, хорошо дела Азефа, – я никогда не дождался бы от Лопухина, точбы он выговорил это имя.
Наоборот, имей тогда я хоть намек на то, что Ландезен – Гартинг, я поставил бы Лопухина в такое положение, что он не мог бы не подтвердить мне, что Ландезен и Гартинг одно и тоже лицо.
Все позднейшие разоблачения агентов-провокаторов (Жученко, Батушанского и др.) были сделаны, помимо Лопухина, хотя Лопухину дать на них указания ничего не стоило.
Кто сколько-нибудь знает Лопухина и всех, кто его окружает, должен легко понять, что и Лопухин, и все лопухинцы не могут быть даже заподозрены в каком-либо стремлении разоблачить тайны политической полиции. Их мысль, по-видимому, серьезно даже не останавливается на необходимости делать такие разоблачения, и им в голову не приходит, по-видимому, элементарная мысль что это их долг.
Разоблачений тайн Департамента Полиции они никогда не делали, конечно, не потому, что не понимали их значения для русской общественной жизни. Они слишком умны, чтобы не понимать, какие удары были бы нанесены русской реакции, если бы Лопухины честно захотели быть разоблачителями тайн русского правительства, которые стали им известны тем или иным путем. Они прекрасно понимают, что, сделайся сегодня Лопухины более дальновидными и способными руководствоваться общественными интересами, они своими разоблачениями того, что знают, нанесли бы Николаю II, Столыпиным, Щегловитовым, Герасимовым, Трусевичам такой удар, от которого те никогда не оправились бы.
Лопухинцы разоблачений не делали и не потому, что их серьезно связывала данная присяга хранить вверенные секреты охранных отделений и Департамента Полиции. Нужно быть идиотом, чтобы допустить, что это удерживает их от разоблачений тайн таких людей, как Трусевичи, Гартинги, Герасимовы, являющихся олицетворением предательства и всего гнусного и ужасного, что только существует в мире мерзости и запустения охранных отделений и Департамента Полиции.
Лопухинцы никаких разоблачений никогда не делали единственно только потому, что разоблачать Азефов, Гартингов, – дело, правда, огромной государственной важности, но в тоже время часто бывет сопряжено с серьезной личной ответственностью, т.е. с тем, что так чуждо всегда было и для Лопухина и для лопухинцев. Для них общественная борьба была всегда совершенно чуждой.
Напр., арестовали Лопухина. Его арест превратился в огромное общественное событие, а лопухинцы забыли об его серьезном общественном значении и носились лишь с несчастьем, которое разразилось над их А.А. Лопухиным.
О том, был ли Лопухин когда либо разоблачителем тайн Деп. Пол. и о том, была ли вообще, сама идея о необходимости такого рода разоблачений среди лопухинцев скажем еще несколько слов.
После нашего свидания с Лопухиным в Германии в 1908 году и после его ареста теперь прошло более трех лет. За эти годы я не пропускал ни одного случая, чтобы сделать попытку добраться до людей, поддерживающих связь с Лопухиным. Я посылал им не раз 1 № «Общего дела» со статьей о своей встрече с Лопухиным в Германии, где я резко упрекал его за то, что он остался и в тюрьме, и в ссылке хранителем тайн политического сыска. В письмах и частных беседах с его друзьями я настаивал все время на том, что несовместимо в одно и то же время и стремиться войти в среду людей, принадлежащих к освободительному лагерю, и продолжать сохранять тайны Деп. Полиции.
Я писали говорил лопухинцам об этих элементарных вещах не потому, что надеялся, что они поймут это и сделают то, что в их силах. Я писал потому, что борьбе с политической полицией я придавал огромное значение и с требованием перестать быть хранителем ее тайн я обращался всюду, где только мой голос мог быть услышан. Я считаю необходимым повторять это всегда и всюду в надежде шире распространить эти идеи и добиться в конце концов тех нужных результатов, которые отразятся самым благотворным образом на всей нашей борьбе с правительством.
И вот после трех лет моих усилий снестись сними могу сказать с уверенностью: Лопухин и лопухинцы все время не переставали быть надежными хранителями… тайн Департамента Полиции. Я не буду изумлен, если моих просьб и моих статей друзья Лопухина не передавали ему ни в тюрьму, ни в ссылку.
Еще раз скажу: разоблачителем тайн политического сыска А.А. Лопухин – увы! – никогда не был.
Что Азеф был агентом Деп. Пол., Лопухин знал и в 1902-1905 гг., когда он был директором Деп. Полиции, и в 1905-1908 гг., когда директором этого почтенного учреждения он уже перестал быть. Но о нем он молчал все время, хотя видел хорошо, как мы все бились над вопросом, кто же такой предатель в центре партии с.-р.? Он молчал до тех пор, пока нам не стало, помимо его, ясно, что этот предатель – Азеф. Я просидел несколько часов около Лопухина, рассказывая ему об Азефе, пока, наконец, он выговорил это имя.
Ни об одном другом провокаторе никогда Лопухин не проронил ни слова, хотя этот мир мерзости и запустения известен ему хорошо.
А.А. Лопухин – не разоблачитель тайн Деп. Пол., а типичный русский человек, в крови которого так много векового рабства. Над ним издевались, как над мальчишкой, смяли его жизнь, налгали на него, разорили, отняли десяток лет жизни, а он… голоса не решается поднять против тех Столыпиных, которые были насильниками в его жизни… Он все время покорно молчит в Сибири и лишь ждет, что,быть может, его простят те, кто кругом виноваты против него…
Вл. Бурцев.