Вот уже почти 4 года, как имя Азефа у всех на языке. Около Азефа без конца слагались легенды, догадки на его счет высказывались за догадками, но уверенно было трудно сказать, что именно делал этот роковой человек и что же он, в конце концов, представляет собой. Очень многое всегда оставалось в тумане.
В настоящее время, представляется, наконец, по-видимому, возможность установить полную правду об Азефе, и этой возможностью необходимо воспользоваться во что бы то ни стало.
Год тому назад, еще в первом номере «Будущего» мы сообщили своим читателям о том, что Азеф, по каким-то ему одному вполне понятным причинам, обратился к своим бывшим товарищам с. р-ам с просьбой устроить над ним суд и выслушать его.
С-ры не ответили Азефу на это его предложение: во-первых, потому что не считали нужным пересматривать раз вынесенный над ним приговор, и, во-вторых, потому что не ждали с его стороны ничего, кроме новой лжи, обмана и какой-нибудь полицейской западни.
Но нам и тогда казалось – мы это высказали в «Будущем» – что Азеф, требуя назначения суда над собой, действительно решил дать откровенные признания и своей роли в партии и в охранке и что, следовательно, его выслушать необходимо, а для этого необходимо назначить над ним новый суд.
Месяца полтора тому назад мне сообщили адрес Азефа, проживавшего в немецком курорте Neunahr.
Я написал Азефу письмо, которое я в извлечении, на память, и при том в переводе на французский язык, привел в «Matin». Но ввиду полученного недавно от Азефа заявления, что письмо передано неточно, привожу его здесь целиком с копии, присланной мне Азефом.
Е. Ф-у*)
Нам необходимо видеться с Вами, необходимо переговорить о вопросах чрезвычайной важности. Разумеется, не может быть никакой мысли о «засаде» с моей стороны. Если вы читали мое «Будущее», то Вы знаете, что переговоры с Вами для меня важнее всех засад, так как они прольют верный свет на важнейшие исторические вопросы, пока не поздно. Вот Вам доказательства: Я пишу Вам прямо на Ваш адрес, в то время, как я в настоящее время имею (и впредь буду иметь) полные сведения о Вас и мог бы дать их использовать иначе. Если Вы не откликнитесь, и я не буду, таким образом, иметь возможности переговорить с Вами, то я перенесу все нынешние сведения в печать и в то же время их отдам партии. Но мне хочется предварительно переговорить с Вами. Повторяю, дело идет о вопросах чрезвычайной важности. Немедленно телеграфируйте, а потом пишите мне, где и когда видеться. Я предпочел бы устроить свидание в Париже, Нанси и т.д. Если хотите, в Бельгии. В крайнем случае, в таком городе, как Франкфурт-на-Майне. Одно еще раз повторяю: ответ должен быть немедленным, или наши переговоры запоздают и будут невозможны впредь никогда.
В. Бурцев.
*) Е.Ф. – Евгений Филиппович (Азеф)
Через несколько дней я от Азефа получил ответ. Печатаю и его целиком по тем же мотивам, по каким привожу текст своего письма к Азефу. Вот это его ответное письмо.
7/VIII 1912 г.
Бурцеву.
Предложение Ваше принято. Оно совпадает с моим давнишним желанием установить правду в моем деле. Я раз писал жене об этом своем желании, но не получил ответа. «Будущего» мне не приходилось встречать, – иногда только читал выдержки из него в рус. лег. газетах. Свидание назначаю в Frankfurt’s на Main’е, на 15 августа. Мне, для личных дел, до свидания необходима неделя времени. Разумеется, и я Вам никакой «засады» не устраиваю. Вы, пишите, что имеете и впредь будете иметь обо мне полные сведения, – так Вам, вероятно, известно, что я ни в каких сношениях с департаментом не состою, и с 1909 г. не состою; в газетах мне приходилось, с ваших слов, обратное читать. Место свидания во Frankfurt’е я Вам назначу posterestante, Hauptpostamt, на имя A. Michailow.
Е.Ф.
2 (15 августа) я встретил Азефа во Франкфурте-на-Майне.
Когда я ехал на это свидание, я поставил себе несколько вполне определенных целей.
Прежде всего, мне хотелось на основании личных впечатлений убедиться в том, действительно-ли желает Азеф суда, или это с его стороны какая-нибудь новая уловка для его старых целей, решился ли он и способен ли он говорить правду, или хочет продолжать свою прежнюю игру.
Проговоривши с Азефом в три приема 10-12 часов, я пришел к убеждению, что в настоящее время Азеф действительно хочет над собой суда своих старых товарищей, хочет, чтобы его выслушали. Почему именно?
Я едва-ли смогу достаточно определенно ответить на этот вопрос.
Кроме того, когда приходится иметь дело с человеком, подобным Азефу, никогда нельзя иметь полной уверенности в том, что он под тем или иным предлогом не остановится на пол-дороге и что накануне суда или во время его не сбежит в то же темное подполье, откуда он только что неожиданно к нам появился. В самом искании суда, какое можно сейчас наблюдать в Азефе, вовсе не заметно ой настойчивости, которая присуща всем тем обвиняемым, которые действительно хотят быть выслушанным во что бы то ни стало.
Общее впечатление, которое можно вынести, зная жизнь Азефа за последние четыре года, таково, что он может и способен жить и без суда над ним, – на это у него, по-видимому, хватает силы воли.
Тем не менее, как мне кажется, все, что я знаю о деле Азефа и все впечатления, которые я вынес из личной беседы с ним во Франкфурте, позволяют мне сказать, что в данное время Азеф, действительно, ищет суда, он хочет быть выслушанным и придет на суд, чтобы сказать правду. Всю ли правду? – В этом я не уверен. Говорю это потому, что во время нашей беседы в словах Азефа, я, если не уловил лжи, то чувствовал часто умолчания.
Пока же, я буду продолжать смотреть на Азефа так, как смотрю теперь, я буду стремиться к тому, чтобы Азеф был выслушан.
Конечно, всего логичнее было бы, чтобы Азеф был выслушан и суд составлен над ним по инициативе Ц.К. партии с.-р., к составу которого Азеф принадлежал и который его судил в первый раз. Если партия с.-р. в лице своих официальных представителей откажется передопросить Азефа, это должны сделать те или иные общественные и революционные деятели, близко знакомые с его прошлым, чьи имена могут быть гарантией для всех по такому огромному историческому делу, в выяснении которого заинтересованы не одни с.-р., даже не одни революционеры, а все общество. Ответа по делу Азефа от нас,современников, потребует история.
Во время моего свидания с Азефом я старался выяснить себе и некоторые другие вопросы, кроме главного вопроса, нужно ли устроить суд над Азефом.
За последние пять лет мне пришлось очень многое узнать о деятельности Азефа как в среде революционеров, так и в среде охранников. Ничего крупного, нового в этой области, неожиданного я не мог ожидать от его рассказов, но мне хотелось о том и другом услышать лично от него именно теперь, после всего, что было говорено и писано о нем. Я хотел обо всем этом услышать от него на тот случай, если революционеры и общественные деятели не пожелают выслушать Азефа, или, если он, согласившись на суд, сам скроется в последний момент. Этой своей цели я вполне достиг, – и если когда-нибудь будет нужно, то я, как свидетель, расскажу со слов самого Азефа об его деятельности и среди революционеров, и среди охранников.
Азеф подтвердил мне все, что я знал об его участии в террористической борьбе и дополнил свой рассказ целым рядом новых сведений.
Рассказывая о деле Плеве, Азеф, между прочим, сказа мне:
– Когда накануне убийства Плеве я посылал из Вильны Сазонова в Петербург, я его поцеловал, и это не был – с особым подчеркиванием добавил Азеф, очевидно, цитируя вычитанные и мои слова – поцелуй иуды… Я любил Сазонова. Для успеха дела Сазонова я сделал все, что мог… А вы меня в предисловии к немецкой книге называете каким-то бандитом!..
При этих своих словах Азеф, видимо, не без удовольствия вспоминал, что ему приходилось в то время делать для Сазонова.
Затем следовали рассказы Азефа об эго «сотрудничестве» в Деп. Пол. и охранных отделениях, о свиданиях с Семакиным, Зубатовым, Лопухиным, Ратаевым, Рачковским, Герасимовым… Письменные доносы из-за границы в Петербург в Деп. Пол., беседы с московскими и петербургскими руководителями сыска, выдача томской типографии, сведения по делу Никитенко, потом Карла, Распутиной м т.д. – ужасные страницы автобиографии Азефа проходили передо мной одна за другой…
– Мне не нужно было бежать из Парижа после раскрытия меня, – сказал между прочим Азеф, – мне нужно было просить суда товарищей надо мной и все им рассказать. Но я не мог тогда сознаться. Мне стыдно было смотреть в глаза бывшим моим товарищам. Я знал, что на моих руках кровь…
– Т.е.?.. – вопросительно посмотрел я на Азефа.
Азеф меня понял и ответил:
– В разговоре с Герасимовым, я нечаянно упомянул имя Распутиной. Я не знал, что благодаря этому указанию может раскрыть Герасимов… Распутина была повешена.
Я не стал и в этом случае, как и в продолжение всего нашего разговора, спорить, уличать, передопрашивать Азефа и тем самым заставить его или договорить всю правду или… сознаться, что он говорит неправду. Мне не трудно было бы указать ему, что этот самый «нечаянный» разговор с Герасимовым отправил на виселицу не одну Распутину, но в то же самое время и Кальвино-Лебединцева и многих других их товарищей. Во время моих свиданий с Азефом я не спорил с ним, не уличал его, я только задавал вопросы и слушал, что он говорит.
Допросить Азефа – дело суда. У меня были иные цели, и я их, как мне кажется, достиг.
Нечего мне говорить о том, какое состояние я переживал, встретившись при таких исключительных обстоятельствах с Азефом после пяти лет, полных страшной борьбы с ним. Но самое жуткое чувство я испытал, когда Азеф с особой обстоятельностью останавливался на том, чего он не сообщал Герасимовым и что и до сих пор остается тайной, сохраняемой им – Азефом! – от охранки…
Очевидно, именно эти стороны своих воспоминаний он и не хочет передать своим детям, в надежде, что хоть это несколько иначе заставит детей посмотреть на их отца…
Мне было ясно, что в это время Азеф любовался собой и с чашкой весов в руках решал, перевешивает ли то, что он дал революции или то, что он дал охранке. В эти моменты рассказа аморальность Азефа особенно ярко вырисовывалась для меня. Он, очевидно, совершенно чужд взгляда, что такого взвешивания и быть не может и что предательство не оправдывается никакими соображениями. И никоим образом ни под каким видом не может быть и речи о таком оправдании, в особенности, не может быть и речи об оправдании его предательств, совершенных при обстоятельствах исключительно преступных, предательств, получивших мировое значение. Аморальность Азефа нередко поражала многих и тогда, когда об его предательстве не было и речи. На этот счет у меня имеется много показаний, хорошо знавших Азефа лиц.
В разговоре с Азефом я между прочим спросил его, не знает ли он почему один из известных мирных общественных деятелей N был одно время обыскан, затем за гним следили как за важнейшим государственным преступником, а затем через несколько месяцев за ним сразу прекратилась погоня.
– В это время с.-р-ы везли в Петербург динамит, – заявил мне Азеф. – Охранка напала на след,и я, чтобы спасти динамит, сообщил охранке, что перевозкой динамита занимается N. Потом, когда динамит был благоприятно доставлен, я заявил охранке, что это была ошибка…
По всей вероятности, я не мог скрыть своего изумления, как просто ларчик открывается, как легко объясняется занимавший меня вопрос, – и Азеф спросил меня:
– А Вы этого не одобряете?
Вместо ответа мне, конечно, пришлось только развести руками.
Вся жизнь Азефа будет непонятна, если для нас не будет ясна эта его полная аморальность, аморальность, возведенная в систему. Азеф был охранником не потому, что сочувствовал охране, не потому, что не понимал преступности сношения с ней, а потому, что его аморальность позволяла ему идти к своим целям, шагая через море крови товарищей, веривших ему.
В разговоре с Азефом я сказа ему, что умом он всегда был с нами и одинаково с нами относился и к Герасимову, и Николаю II, но что его воля очень часто была против нас.
В своем письме, недавно полученном мной, Азеф, возражая по поводу приписанных мне в одном из интервью некоторых о нем слов, говорит:
«Ваше указание, что я после бегства из Парижа не имел сношений с охранкой потому только, что после разоблачения моей роли я боялся правительства, – не верно. Я прекратил сношения с охранкой потому, что я никогда охранником не был, и мне всегда претили это отношения. На что Вы в нашем разговоре и ответили: «да, я уверен, что ваша психология не могла быть близкой психологии Герасимова».
Я говорил не о психологии Азефа, а о его воле, о том, что он делал герасимовские дела сознательно, потому что они былит нужны для его, Азефа, целей, но не потому что он сочувствовал Герасимову или ненавидел революционеров.
Но в приведенных словах Азефа заключается частица правды.
Азеф ненавидел и презирал все русское правительство, включая Николая II, или, вернее сказать, начиная с него. С радостью и легким сердцем он выдавал их самих и их дела революционерам; для него было всегда праздником в грязь втоптать всех Плеве и Сергиев. И в то же время он служил для них кровавую службу, поскольку это было нужно, неизбежно для него, Азефа, для его адских планов.
К революционерам Азеф относился совсем иначе, чем к охранникам. Он верил в их дело, радовался их успехам, но в своей жизни он служил не тим, не их делу, не оно было в действительности дорого для него.
Для Азефа был дорог один только Азеф. Азеф служил только Азефу… Все остальное, вне его самого, всегда для него было – вода, трава… У него не было никогда никаких моральных устоев. Для него не была дорога кровь даже тех, кого он целовал…
В статье в «Matin» многих изумили мои слова о любви Азефа к детям, о его слезах. Я писал о том, что видел и что слышал во Франкфурте. Писал, потому что в данном случае слезы Азефа и его слова о детях не казались мне игрой. Но я хорошо знаю и сам, что раньше Азеф не раз «играл» и слезами, и любовью к детям, и любовью к товарищам, – на это он был всегда способен.
Ко всему в жизни я стараюсь подходить с открытыми глазами и не отворачиваюсь от того, чьто не подходит под раз усвоенные мной взгляды, а только стараюсь все объяснить себе.
Слезы Азефа, его любовь к детям, его требование суда, желание реабилитироваться в том, что для него возможно, – все это для меня факты. Мне очевидно, что Азеф в данное время живет всем этим.
Многого из этого я не могу себе вполне ясно объяснить, но все таки это единственно и позволяет мне дать лично для себя удовлетворительные ответы на вопрос, что же такое заставляет в конце концов Азефа выйти из своего подполья и идти в среду своих заклятых врагов, требовать над собой суда, где, как он и сам понимает, он не может рассчитывать найти оправдание, а может только дать объяснения тому, что делал.
Все, что я говорю об Азефе, все, что я знаю о нем и что я вынес из своего свидания с ним, позволяет мне самым решительным образом настаивать на устройстве над ним суда.
Однотонное представление о предателях, как о людях, действующих исключительно из-за денег или страха, потерявших в жизни все другие мотивы, никогда меня не удовлетворяло и никогда не объясняло для меня всей сложности такого ужасающего, проклятого вопроса, как вопрос о провокации. Это особенно не может меня удовлетворить в объяснении такой сложной натуры, как Азеф и такого явления жизни, как азефщина.
Мне хочется продолжать вести беспощадную борьбу с Азефом и всякого рода азефщиной, а для этого мне необходимо правильно понять и то, и другое, и не прибегая в своих объяснениях к закрыванию глаз.
Суд над Азефом и допрос его необходим и потому, что это будет суд над всей провакационной политикой современного русского правительства. Кафедра Госуд. Думы, на которую снова скоро взойдут Макаров и Щегловитов даватьс вои объяснения по делу Азефа, будет для них скамьем подсудимых.
Вл. Бурцев.
Помещаем один из документов, полученных нами от Азефа по поводу его требования суда. Само собой разумеется, установление условий суда исключительно дело тех представителей революционных партий, которые возьмутся за это дело.
«Мои условия суда.
- Суд надо мною должен состоять из старых моих бывших товарищей, которые меня знали. Желательно и, может, даже необходимо присутствие В.Л. Бурцева (может даже судьей). Число судей какое угодно будет назначить. Желательно и, может, даже необходимо присутствие на этом суде моей жены Л. Гр. не в качестве судьи, а человека, который воспоминания обо мне и свои впечатления от этого суда передаст моим детям. (Если бы оказалось для суда невозможным присутствие Л.Гр. на нем, то я, чтобы из-за этого не расстраивать суда, отказываюсь от этого желания, с вторичной просьбой допустить Л.Гр.)
- Я совершенно подчиняюсь решению, которое вынесет суд, вплоть до смертной казни. В этом случае я ставлю следующее условие:
Суд должен мне свой приговор объявить, и я его приведу сам в исполнение в 24 часа, время, которое мне нужно для предсмертных писем и, может быть, Л. ГР. мне даст свидание с моими детьми. Само собой разумеется, что меня эти 24 часа держат арестованным, дабы я не сбежал.
- Если мое предложение устройства надо мной суда на основании моих условий, изложенных в пунктах I и II будет принято с.-р., то они свое решение должны публично объявить, напечатать в своей прессе (или листке), изложив условия суда. Кроме тього, в большой рпессе, как в «Matin», и в какой-нибудь большой немецкой газете должны объявить, что суд надо мной состоится. (Условия суда не обязательно печатать в большой прессе). Из газет я узнаю о том, что суд состоится, и я приеду в Париж, дав знать Бурцеву.
- На суде должны вестись протоколы. Протоколы суда, в случае смертного приговора, должны быть напечатаны немедленно после приведения приговора в исполнение за подписью всех судей и В.Л. Бурцева. В случае другого приговора, по обоюдному соглашению печатаются или не печатаются протоколы.
- Я жду 3 месяца, т.е. до 3 декабря настоящего 1912 года. Если до этого времени решение вопроса о суде не будет опубликовано, я не считаю себя обязанным моим теперешним предложением.»
Е.Ф.
2 сентября 1912 года.
