Почти три четверти месяца со дня занзурской битвы вся итальянская печать вынуждена пробавляться или передачей разных деталей этой свирепой бойни, или ограничиваться отметкой:
– А на театре войны без перемен.
В то же время в пределах самой Италии совершается немало явлений, заслуживающих самого серьезного внимания, – явлений, которые особенно ярко и выпукло подчеркивают положительные стороны итальянской культуры.
Возьмите, например, появление в Италии целых полчищ изгнанников из Турции.
Как раз я лично, только что побывал на крайнем юге Италии, в обездоленной Калабрии, имел случай поглядеть на то, как страна, строящая свою жизнь на режиме полной свободы, словно шутя справляется с такой сложной и серьезной задачей, которая иную другую страну поставила бы в тупик.
И сейчас у меня перед глазами поразительно быстро растущий южный городок, столь знакомый нашим русским землепроходцам-странникам Бари.
Туда за последнюю неделю прибыло около полутысячи изгнанников. Покуда правительство еще решит вопрос, что с ними делать, – за активную помощь им рьяно взялось само население.
Благо, в Италии существует то, чего в ином месте днем с огнем не сыщешь:
– Абсолютная свобода собраний и союзов.
Подчеркиваю: и союзов.
В любой момент двое или трое итальянцев, ни у кого не спрашивая разрешения, никого не «поставляя в известность», не подвергаясь нигде и никакой регистрации, могут основать любое общество: общество взаимопомощи, общество изучения Данте или эсперанто, общество любителей красного вина, кружок республиканцев, клуб анархистов или монархистов.
В городке Бари через два часа по прибытии парохода с беглецами из Турции уже насчитывалось свыше пятидесяти совершенно самостоятельных «обществ помощи». У каждого – свой комитет, свой президент из пользующихся доверием лиц, своя касса. Одно общество насчитывает триста, пятьсот сочленов, располагает тысячными средствами, делает свою работу на широких началах. И это – общество-гигант.
А рядом с ним – общество-лилипут, общество-пигмей: завсегдатаи какой-то простонародной остерии в количестве девяти человек.
В мирное время они изо дня в день, по вечерам, потягивают в этой остерии терпкое и пряное красное вино, расплачиваясь в складчину, – по четверть лиры с персоны, и играют в пресловутую «мора». Теперь эти девять человек постановили:
– Образовать «общество друзей изгнанников из Турции». Отменить игру в «мора» на месяц. Пропивать в месяц не четвертак, а двадцать сантимов. Прокуривать в день на один сольдеменье. Сдавать в кассу заработок одного дня в неделю
Касса этого общества-пигмея, когда я объяснялся с «сеньором президентэ», – процветала:
С членскими взносами и пожертвованиями имелось налицо уже одиннадцать франков.
Четыре рубля на наши деньги…
Но не торопитесь улыбаться презрительно!
– Мы уже кормим на свой счет здесь, в этой остерии, – пояснял мне с гордостью «президентэ», – одного из беглецов взрослых и снабжаем молоком двух детей. Одну женщину уже устроили на работу, а завтра, вероятно, станет на работу вместе с нами и один подросток.
Другая картина… Старинное палаццо какой-то титулованной дамы, старушки с седыми буклями и ясными-ясными добрыми глазами.
В палаццо приютилось больше сотни беглецов. Пятьдесят процентов – дети. И о них позаботились <…>
Основали начальную школу <…> учения итальянской грамоте <…>
– Получили, конечно, <…>, – осведомляюсь я.
– Какое, сеньор? – недоумевает старушка с седыми буклями. – Что <…>. Кому же в мире в голову придет спрашивать еще какое-то разрешение для того, чтобы учить детей их родному языку?
У той же старухи аристократки – импровизированная мастерская: сами эмигранты, а рядом с ними волонтерки из синьорин – наспех кроят и шьют одежду для изгнанников.
– На какие средства? – осведомляюсь я.
– Мадонна! Какие же тут средства были нужны? – удивляется старуха. – Просто пошла я по знакомым магазинам, сказала… Везде, ведь, много остатков, залежи полуиспорченного материала. Ну и в каждой лавочке не откажут – отрезать метр, два метра. Ведь, это же для своих!
– А рабочие руки?
– Сколько хотите! Из соседней мастерской синьорины-швейки, по окончании работ у себя, прибегают на час к нам. Они, конечно, за час успевают столько, сколько другие за полдня не успеют… Ну, мои дочери помогают, жена доктора, две горничные… Да с этой работой мы дня через три совсем справимся!
… А потом несколько часов в неимоверно душном вагоне третьего класса поезда, ползущего к «Вечному городу». И весь поезд переполнен отдельными группами разместившихся по собственному усмотрению солдат – пехотинцев, артиллеристов, моряков.
Это – отправленные на родину из Африки, а еще больше – с островов Эгейского моря выздоравливающие больные и раненые.
Землистые лица, запавшие глаза с лихорадочным блеском, трясущиеся руки, тяжелое дыхание, неуверенные движения. У многих – костыли, повязки.
Я внимательно прислушивался к оживленному говору солдат между собой, к их объяснению с другими пассажирами, – и должен сказать, что почти не уловил нотки уныния, столь обычной у солдат, выбывших из строя. Основной темой разговоров было обсуждение вопроса о судьбе занятых теперь итальянцами островов Архипелага. Солдаты отмечали, что греки словно обезумели от радости при приходе итальянцев. При бомбардировке итальянскими судами турецких казарм на каком-нибудь островке тысячная толпа греков стояла на берегу и криками ликования приветствовала каждый выстрел.
– А вот, что будет с этими греками, как вы, заключив мир, очистите острова? – задал я вопрос.
В ответ – гневный взгляд блестящих черных глаз, энергичный жест, резкое словечко какого-то диалекта.
– Ничего не будет, синьор! Очистить-то, может быть, мы и очистим, а… А туркам не отдадим! Нет, не отдадим! Будет! Побаловались, – пора им и честь знать!
