Изображение сгенерировано нейросетью
Редкой задушевностью и подъемом настроения отличалось юбилейное чествование народной артистки Малого театра Г. Н. Федотовой по случаю 50-летия её сценической деятельности.
Много видел в своих стенах Малый театр юбилейных празднеств, но в их ряду чествование Г. Н. Федотовой носило исключительный по сердечности и торжественности характер.
Нечего говорить, о том, что Малый театр был полон избранной, в полном смысле этого слова, публикой.
То обстоятельство, что билеты распределялись самой юбиляршей, сделало то, что в театре собралась вся Москва, любящая Малый театр, десятки лет его посещающая, привыкшая считать его лучшим театром России.
Случайной, чужой публики вчера совсем как-то в театре не замечалось.
Г. Н. Федотова прибыла в театр задолго до начала спектакля.
Маститую артистку встретили на артистическом подъезде старший врач театра г. Казанцев и полицеймейстер театра.
С большой осторожностью Г. Н. перенесли на руках в артистическое фойе.
Здесь была в сборе почти труппа Малого театра, во главе с режиссером А.И. Южным, М. П. Ермоловой, Е. К. Лешковской и др.
Встреча с артисткой, появившейся в фойе после семилетнего перерыва, всех глубоко растрогала, – плакала Г. Н. Федотова, плакали многие из артистов.
Отсюда Г. Н. Федотову под руки провели в уборную режиссера театра A.И Южина.
Здесь к Г. Н. Федотовой явился прибывший из Петербурга директор Императорских театров В. А. Теляковский вместе с управляющим московской конторой С. Т. Обуховым и принёс юбилярше свои поздравления.
Юбилейный спектакль начался картинами из хроники Островского «Дмитрий Самозванец Василий Шуйский».
Сама юбилярша участвовала во второй картине, в сцене встречи самозванца с царицей-матерью.
Как только поднялся занавес, все в зрительном зале поднялись со своих мест, и стены зала потряслись от взрывов аплодисментов. Овация длилась несколько минут и, видимо, сильно взволновала артистку, – она при- поднялась с кресла и низко кланялась.
Кончилась эта сцена, был дан занавес. Когда он взвился снова, сцена была неузнаваема.
Раздвинутые до последней степени боковые кулисы образовали достаточно просторную площадь для того, чтобы вместить всю труппу Малого театра и бесконечное количество депутаций, которые явились поздравлять маститую юбиляршу.
В центре сцены, за столиком, в кресле, в белом платье, с Царскими подарками на груди, сидела Г.Н. Федотова.
Направо и налево от неё полукругом расположились артисты Малого театра и депутации.
Первым приветствовал Г. Н. Федотову А. И. Южин.
Он прочитал адрес от Малого театра.
«Высокочтимая Гликерия Николаевна. Малый театр переживает сегодня один из знаменательных дней своего существования, он празднует вместе со всем московским обществом полувековую деятельность одной из немногих величайших сил русского театра, являющихся не только его украшением, но и основой его значения, его просветительной работы и, наконец, его славы. Вы были воплотительницей целого ряда чарующих образов драматической поэзии. Последовательно переходя от Офелии через Катерину и Беатриче, Клеопатру и леди Макбет, и целый ряд шекспировских ролей, вы закончили этот великий цикл матерью Кориолана и сковали величественную, сверкающую творчеством цепь образов гениального драматурга. И нет европейского классика, в творения которого вы не внесли бы всего, что может драматическому поэту дать сценический художник.
«Катерина» Островского была одним из первых ваших созданий, и последняя пьеса его «Не от мира сего» прошла с вами же в роли Ксении Кочуевой, а в промежутке 23-х лет работы вашей, совпавших с его работой, опять драгоценные звенья чудной цепи: Василиса и Лидия, Тучина и Кручинина. От Грибоедова до Льва Толстого русские классики видели в вас свою воплотительницу. Опять блестящая цепь из родных алмазов русских драматических поэтов.
«Вы «Ребёнком» начали ваше проникновение в душу современной вам русской женщины. И так многогранно, как изумительно разнообразно вы отразили её во всей полноте её переживаний в творениях современных русских писателей на протяжении почти полувека.
«В трудной работе, выпавшей па долю русских актёров над пьесами современного европейского репертуара, вам принадлежит одно из первейших мест. Наконец, писатели, пытавшиеся изменить старые формы, в вас, Гликерия Николаевна, нашли неожиданную и мощную союзницу. В первый раз в Москве в ваш бенефис раздались речи Ибсена в «Северных богатырях».
И первый поклон от Малого театра той артистке, которая из всех данных ей Богом талантов ни одного не зарыла в землю.
«Второй поклон – одному из крупнейших членов нашей труппы, преемственно хранивших и хранящих благоговение к этим подмосткам, смотрящих на дело артиста как на торжественное служение родной земле.
«И мы знаем, что из всех здесь сегодня вас окружающих товарищей по делу вряд ли найдется хотя один, который не работал бы с вами у вас дома после спектакля, десятки раз повторяя одну и ту же сцену, добиваясь решения труднейших задач творчества. Трудная это была, но и радостная работа, не забудет её Малый театр никогда. И теперь, сохранить весь блеск и силу вашего таланта, всю глубину вашей любви и веры в театр, но оторванная внешними злыми условиями вашего недуга от непосредственного участия в нашем деле, вы неутомимо продолжаете работать с каждым молодым дарованием нашей сцены, не отказывая никому в вашей бесценной помощи, – ни начинающему актёру, ни вашему старому товарищу.
«Да, наш второй поклон доблестному члену Малого театра, его слуге и его украшению, все, без тени преувеличения, все, – и дух, тело, – отдавшему ему, и ему одному.
«Ваш недуг, это – почётные раны бесстрашно отдавшего всю свою жизнь на большое и светлое дело.»
«И им, этим ранам, – третий низкий поклон от Малого театра».
Г. Н. снова поднялась с места и низко поклонилась оратору, а затем, на бурю аплодисментов, – публике.
Аплодисменты долго не давали начать М. Н. Ермоловой, которая выступила с приветствием от артистов Малого театра.
«А теперь, но от имени театра, от нас, ваших товарищей, примите горячий братский привет. Вы опять среди нас, на этих подмостках, в нашей работе. Вы по-прежнему сильны духом и внутренней мощью, по-прежнему блещут ваши глаза, звучит по-прежнему ваш голос. Мы верим, что и те внешние причины, которые мешают вам теперь быть среди нас постоянно, уступят нашему страстному желанию видеть вас в деятельной, активной работе. Мы жаждем и ждём вашего возвращения. Нам нужны ваше дорогое участие, ваша любовь к нам, ваша поддержка в тяжёлые минуты. И нам светлее и легче были бы труд и борьба вместе с вами. Мы ждем вас, дорогой, испытанный, любимый и любящий друг».
М. Н. Ермолову сменил О. А. Правдин. Он прочитал телеграмму от городского головы Н. И. Гучкова, поздравлявшего юбиляршу со днём торжества от имени города Москвы.
За О. A. Правдиным Е. П. Рыбаков прочитал телеграмму старейшей русской артистке, бывшей артистки Малого театра, Н. А. Рыкаловой. Несколько слов этой маститой артистке вызвали бурю аплодисментов в зале и глубоко растрогали Г. Н. Федотову. Точно так же взволновало юбиляршу письмо, прочитанное Н. М. Падариным, от бывшего главного режиссера Малого театра А. М. Кондратьева, так много вместе поработавшего с юбиляршей.
От имени общества любителей словесности выступил П. Д. Боборыкин, поздравлявший юбиляршу с избранием почётным членом общества. В своей речи П. Д. Боборыкин указать на то, как вся деятельность Г. Н. Федотовой прошла в единении с литературой и театром, как она высоко всегда ценила русскую словесность и как относилась к драматическому искусству.
– По праву, – закончил оратор, — вы были достойной питомицей дома Щепкина, были верной традициям его. Честь вам и слава!
Речь П. Д. Боборыкина была тем более интересна, что маститая артистка и маститый писатель 50 лет работали рука об руку. Он благодарил юбиляршу также и за то, что её талант помог и ему, как писателю сцепы, завоевать себе известное положение в Малом театре, – Г. Н. дебютировала в его пьесе «Ребенок».
Юбилярша передала П. Д. Боборыкину венок из лавров с надписью: «8-го января 1862 года («Ребёнок») – воспитанница Познякова. 8-го января 1912 года – Гликерия Федотова».
От петербургского Александринского театра говорила М.Г. Савина.
Депутация передала Г. Н. Федотовой золотой венок от Александринского театра.
За М. Г. Савиной выступила Н. С. Васильева, приветствовавшая Г. Н. как свою сверстницу, в свое время ласково улыбнувшуюся маленькой дебютантке Н. С. Васильевой и поддержавшей ее своими указаниями.
Далее О. А. Правдин прочитал телеграммы от К. Варламова, Е. Н. Рощина-Инсарова – от В. А. Мичуриной, Н. Д. Давыдов – от Литературно- театрального комитета Императорских театров, Н. М. Падарин – телеграмму от С. А. Островского, сына великого драматурга, Е. П. Лешковская – от дочери автора «Блуждающих огней» Антропова, Н. К. Яковлев от драматурга П. М. Невежина.
Далее выступила депутация от Большого театра – г-жа Озерская, гг. Богданович и Павловский.
Депутация передала юбилярше золотой венок от Большого театра.
После этого была оглашена телеграмма Ф. И. Шаляпина. Взрывы аплодисментов вызвали телеграммы от П. А. Хохлова, Н. Н. Фигнера и особенно от Л. В. Собинова.
Очень растрогало юбиляршу приветствие, произнесенное Н. В. Салиной от старых товарищей юбилярши, – бывших артистов Большого театра.
Перед публикой продефилировали г-жи Салина, А. П. Барцаль, г-жа Крутикова, Дейша-Сионицкая, гг. Донской и Альтани. Они поднесли юбилярше красивую звезду из желтых хризантем, на цветочном штампе.
От Мариинской казенной оперы юбиляршу приветствовал прибывший в Москву артист этой оперы А. М. Лабинский. Он передал Г. Н. Федотовой золотой венок.
От московского балета выступила депутация в составе: А. Ф. Гулипа, E. Ю. Андерсон, M. P. Peйзен. Депутация передала Г. Н. Федотовой лавровый венок.
Далее юбиляршу приветствовали от совета театрального общества А. П. Каютов, М. Г. Савина и А. А. Левенсон.
От театрального училища и от бывших учеников и учениц юбиляршу приветствовала А. А. Яблочкина.
От Художественного театра О.Л. Книппер, М. П. Лилина, Вл. И. Немирович-Данченко, К. С. Станиславский, П. М. Москвин, А. Л. Вишневский передал юбилярше серебряный ларец художественной работы на цветочном плато. Вл. Ив. Немирович-Данченко прочитал адрес.
«Высокоуважаемая и дорогая Гликерия Николаевна. В большой, объёмистой книге, неизданной, ненапечатанной, но крепко хранящейся в памяти наших сверстников, – книге, рассказывающей о ваших артистических деяниях, писанных на протяжении 50-ти лет, – есть глава, принадлежащая московскому Художественному театру.
«Конечно, не нам судить о ценности этой главы в расцвете русского сценического искусства, но наши сердца, полные глубокой и страстной благодарности, подсказывают нам право громко сказать, что вы сделали для нас, что может сделать энергия одной личности, когда вся она направлена к созданию прекрасного.
«Уже наши первые шаги обвеяны вашей чудесной энергией. С величайшей искренностью признаём мы, что и на всем движении нашей работы мы смотрели на вас,- в лучшем смысле слова, – как на светоч. На протяжении слишком двух десятков лет мы не имели перед собой примера, более яркого, более блестящего, как пример вашей артистической личности. И косвенно, созданием прекрасных сценических образов, и непосредственном общении вы учили безраздельно отдаваться своему искусству, вы учили преданности, близкой к обожествлению его, вы раскрывали радость и красоту долга, вмещавшего в себя всю радость жизни. Всегда убежденная, всегда решительная и смелая, вы возбуждали негодование ко всему пошлому и вульгарному, вы непрерывно толкали по пути к углублению в человеческую душу и к поэтичному воспроизведению её.
«Надо было в самой работе, в совместных исканиях испытать ваше влияние, чтобы оценить во всей полноте красоту нашей неиссякаемой энергии и высоких образов.
«И лучшее выражение благодарности, какое мы можем принести вам сегодня, в день вашего полувекового горения для искусства, это – наше обещание передавать ваши заветы дальше, следующим поколениям.
«В этом обещаемся и клянемся».
От театра Корша юбиляршу приветствовали: Н. Д. Красов, прочитавший адрес, М. Н. Блюменталь-Тамарина, В. С. Аренцвари. От театра Незлобина – К. Н. Незлобин. От оперы Зимина В. П. Дамаев.
Взрыв аплодисментов вызвала телеграмма от имени московского университета, прочитанная Н. М. Падариным.
«Московский университет горячо приветствует великую русскую артистку в день торжественного празднования её полувекового вдохновенного служения родному искусству. Московский университет с давних времён видел в Императорском Малом театре могучего и незаменимого сотрудника в деле нравственного воспитания молодых поколений, и он может громко засвидетельствовать, как несказанно много почерпнула русская молодежь в течение долгих лет из мощных и прекрасных воплощений блестящего, поразительно разнообразного, тонкого и полного огня творчества, и как неотразимо влекли созданные ею художественные образы юные души к светлым и благородным идеалам добра, самоотвержения и гуманности. Московский университет преклоняется пред неувядаемой славой и неоценимыми заслугами гениальной художницы русской сцены».
От общества драматических писателей и композиторов прочитал здесь П. М. Кондратьев.
Но на высоте оказался вчера Литературно-художественный кружок. В депутацию от кружка вошли директоры Валерий Брюсов, П. Д. Телешов и П. П. Попов.
Произнести приветствие взял на себя И. И. Попов.
Что он прочёл от Литературно-художественного кружка юбилярше, — осталось никому неизвестным. Публика даже первых рядов не разобрала, что хотел сказать оратор. Странно, почему дирекция поручила чтение адреса И. И. Попову, не обладающему даже мало-мальскими ораторскими способностями.
Далее пошли депутации, и читались приветствия: от дирекции женских курсов – г-жа Яблочкина, от московского отдела лиги равноправия женщин -М. Н. Ермолова, общества имени Островского – Л. Г. Урусов, филармонического общества – Р. Д. Востряков, общества призрения престарелых артистов – Ф. Д. Остроградский, попечительства о народной трезвости – Н. А. фон-Вендрих, драматической труппы столичного попечительства о народной трезвости – М. А. Мелегинская, педагогического собрания – Н. А. Иванцов.
Бурю аплодисментов вызвало появление на сцене С.И. Мамонтова, выступившего от московской публики. С. П. Мамонтов просил принять пожертвование на учреждение стипендий её имени и имени её покойного сына А.А. Федотова при филологическом факультете московского университета. Учреждение стипендий, видимо, очень растрогало юбиляршу, и она, поборов волнение, сказала несколько слов, когда водворилась в зале тишина:
– Потрясённая, растроганная тем вниманием, которым я окружена сейчас, благодарю и приношу свою душевную и безграничную благодарность всем почитавшим меня и вас, моих товарищей… Да пошлёт Бог вам силы неустанно служить тому делу, которому мы служим и в которое мы всегда и безгранично верим.
Эти слова были покрыты бурей долго не смолкавших аплодисментов, обратившихся в грандиозную манифестацию по адресу юбилярши.
После этого спектакль пошел своим чередом. Г. Н. Федотова не пожелала уезжать домой и перешла в директорскую ложу.
Здесь в антрактах к ней являлась с поздравлениями масса лиц из московского общества.
По окончании спектакля Г. Н. сделалась предметом оваций публики, появившись сперва у барьера ложи, а затем снова на сцене, среди своих товарищей.
В течение дня Г. Н. получила массу приветственных телеграмм, цветов и подношений.
На дому у себя Г. Н. никого не принимала, кроме самых близких друзей.
От М. Н. Ермоловой быть доставлен на квартиру юбилярши портрет её с надписью: «Счастлива, что провела с вами рука об руку целую жизнь, дорогой мой товарищ и друг, Гликерия Николаевна. Хочу быть с вами всегда, до конца моих дней. М. Ермолова».
Г. Н. Федотова – царица Mapфa.
Все видели, все знают, какое торжество было третьего дня.
Присутствовавшим в театре будет что рассказывать, когда они достигнут звания «старожилов».
Только одно обстоятельство отвлекло внимание публики от праздника.
Обстоятельство это – прекрасная, полная силы, энергии, высокохудожественная игра Г. Н. Федотовой.
Такое единодушное мнение всех. Не забудут зрители той полной ласки интонации первых слов царицы Марфы, когда она спрашивает Скопина-Шуйского: «Ты млад еси, а красен и разумен, – гуляешь холост?».
Не изгладится из памяти рассказ об убиении царевича. Было понятно, что отняли у несчастной матери, когда она говорила про младенца Димитрия: «А он внизу с ребятами играет, известно дело: ноги молодые, – не устают».
Так бесконечно жаль этой страдалицы, полной смирения, величия, всепрощения, когда послышались слова: «Прошли года, во мне затихла злоба; Борис в могиле, – нас Господь рассудит».
Сколько достоинства в монологе: «Пугать меня, жену царя Ивана»; сколько элегии, грусти, какая проникновенность в первом обращении к самозванцу: «Постой-ка, ничего-то ты не похож».
Перечислять все нет возможности. Подвергать критическому анализу, хотя бы и панегирического характера, исполнение артистки, 50 лет украшавшей сцену, бесценно.
Но всякий вправе констатировать тот «охват» (выражение критика В. Флерова), который завладел всем зрительным залом, когда Г. Н. Федотова так дивно спела поэтический гимн женскому материнскому страданию. И все это было сделано так просто, в такой маленькой роли.
Великий сценический художник в маленькой (хорошей) роли властен открыть сердцу зрителя неисчерпаемые глубины, необозримые горизонты души человеческой.
Живое тому доказательство – Г. Н. Федотова в роли царицы Марфы.
Полвека назад.
I.
Мы – в Москве 60-х годов. Идёт декабрь месяц 1861 года.
Молодой писатель только-что перед тем выступил в первый раз, как драматург, в другой столице, в октябре того же года, со своей комедией.
И тогда, еще в Петербурге, где он жил, получил он письмо от Прова Михайловича Садовского с просьбой дать ему эту вещь на бенефис.
Он и поехал в Москву ставить её, еще не мечтая о том, когда и в чей бенефис будет он ставить в Москве же и свою первую драму, которая в то время была уже назначена к постановке в Петербурге на январь 1862 года.
Тогда это было возможно и для «начинающего» писателя.
«Система бенефисов» делала то, что каждому актеру или актрисе (а тогда всем, сколько-нибудь стоящим членам труппы давали бенефисы) нужна была «до-зарезу» новая пьеса, переводная или оригинальная.
Разумеется, оригинальных все искали из тех, которые были уже, кроме цензуры, пропущены и существовавшим и тогда «театрально – литературным» комитетом.
Мой «Однодворец» попал сейчас на бенефис даровитого Павла Васильева, после того, как автор высвободил свою пьесу из когтей тогдашней цензуры (при «III отделении»!), где меня заставили выкинуть несколько сцен, что повело собою переделку второго и третьего актов, так что печатный текст комедии (в октябрьской книжке «Библиотеки для чтения», 1860 г.) существенно разнится с тем, который шёл на сцене в столице и в провинции.
И вот ту же вещь я поехал по прошествии каких-нибудь шести недель ставить в Москву, в бенефис такого артиста, как Пров Михайлович Садовский.
Личного знакомства у меня тогда еще не было ни с начальством, ни с труппой Малого театра; но я уже с 1833 года был знаком с ней, как зритель. И мне особенно посчастливилось в том смысле, что я юношей, перед окончанием курса в Нижегородской гимназии, попал в Москву на масленицу 1853 г. и пересмотрел, ходя по два раза в день в театры, весь тогдашний лучший репертуар, со Щепкиным во главе, еще в полном обладании своих артистических сил с молодым Шумским, в самую блистательную полосу игры Сергея Васильева (в «Нe в свои сани не садись») и Садовского Подколесине и Осипе.
В больших подробностях я об этом уже говорил в своих воспоминаниях «За полвека», напечатанных в «Русской Мысли», и повторяться здесь не буду.
Скажу только, что тотчас по приезде для репетиций «Однодворца» я узнал от тогдашнего директора Львова и начальника репертуара Пельта, что И. В. Самарин уже разучивает в школе мою драму «Ребенок», и что там объявился большой талант в лице воспитанницы Позняковой, которая давно уже изучает роль Верочки, такой же юной, как и сама «воспитанница», – ей еще не было тогда полных 16-ти лет.
II.
Отсылаю к моим воспоминаниям тех, кто хотел бы освежить для себя подробности о впечатлении автора «Ребенка» от того спектакля в школе (или, лучше, репетиции, без декораций и костюмов, в зале училища, даже не на подмостках), где он впервые увидать воспитанницу Познякову.
Это впечатление было из ряда вон. Молодой автор не видал ещё до того нигде такой пленительной искренности, такой наивной правды в трепетных переживаниях юной души, поставленной по сюжету драмы – в гамлетовское положение: принуждённой испытать жестокое разочарование даже в памяти собственной матери.
«Может-быть, – подумает иной читатель, – автора подкупило то, что он попал в такую милую обстановку на ученической репетиции, что он видел перед собою как бы воплощение его героини, такое же юное и трепетное существо?..
«Все это могло его подкупить».
Но это неверно. Тогда автор «Однодворца» и «Ребенка» был уже не юноша: ему шёл двадцать шестой год; он хорошо знал наши столичные сцены; он имел случай ещё в гимназические годы видеть труппу Малого театра в самую блестящую эпоху; он знал Александринский театр с 1855 г. и уже больше года жил в Петербурге, как профессиональный писатель, который готовился уже заниматься сценой, как рецензент большого журнала, и, кроме того, прекрасно был знаком с игрой французской и немецкой трупп Михайловского театра и успел как раз в тот сезон изучить игру Ристори и тогдашней немецкой знаменитости – актера Дависона.
Но этого мало.
Московскую «Верочку» он имел уже полную возможность сравнить и с петербургской главной исполнительницей «Ребенка».
По возвращении из-за границы тогдашней первой актрисы Александринского театра, т.е. с осени 1861 года, она стала изучать ту же роль Верочки, и я участвовал в этих изучениях. На этой почве держалось и наше личное знакомство в тот сезон.
Это была Фанни Александровна Снеткова 2-я, которая вскоре после того, как сыграла в «Ребёнке» (пьеса шла в Петербурге так же в начале января 1862 г., как и в Москве), покинула навсегда сцену, глубоко огорчив всех друзей театра, таким как бы сценическим самоубийством, правда, в виде брака по любви.
Стало быть, мне можно было сравнить то, что увидал в воспитаннице Позняковой с «читкой» и даже игрой (на наших чтениях) такой прелестной, поэтической исполнительницы, обладавшей чудесным голосом, обаятельностью всего её женского облика, тогдашней любимицы всей столичной публики, которая перед тем выступала и в таких шекспировских ролях, как Корделия, и в самом ярком лице из театра Островского – в Катерине его «Грозы».
III.
Здесь более детальное сравнение неизбежно.
И тогда я находил, что Познякова сравнительно со Снетковой (даже и после того, как та сыграла роль Верочки на бенефисном спектакле) создала лицо исключительной правды и эмоциональной трепетности, не лишенное и сильного драматического тона там, где она из «ребенка» превращается в сознательную и глубоко чувствующую женскую личность.
У Снетковой вышел поэтический образ, но она не создала такого нового русского лица, поразившего всех своей правдой и богатством душевной гаммы в переживаниях девушки, проходящей через сильнейший кризис всего своего душевного мира, – кризис, который молодой автор счел нужным даже закончить смертью от какой-то неопределенной болезни.
Если требовать полного, строго верного воспроизведения лица, задуманного автором, которое он старался характеризовать в пьесе, и держатся более внешних штрихов, то ни та, ни другая Верочка «в точности не выполняли программы текста. В «Ребенке» перед нами девушка, только что вышедшая из подростков, гораздо более «дитя природы», неловкая, даже с резкими манерами, с теми недочетами в светском смысле, над которыми так бесцеремонно подсмеивается в пьесе её брат.
Снеткова была слишком изящна и не придавала лицу Верочки более ярких бытовых и даже индивидуальных черт. Познякова, в свою очередь, была также изящнее того, что значилось, так сказать, в «печатной» Верочке, по она создала натуру, которая хоронила в себе до того все элементы душевных протестов и благородных чувств, какие задумывал и автор. И все это явилось в такой реальной, подлинной форме, о какой автор не мог и мечтать.
Другими словами, для него самого такая «Верочка» явилась как бы некоторым «откровением», «une revêlation», как в этих случаях восклицают французы.
Снеткова считалась «красавицей», а Познякова была только миловидная, полненькая воспитанница с простым русским лицом, по чертам которого трудно было бы и предвидеть, что она в сильных местах драмы будет так «дышать» и трепетно проявлять все, что происходит в её потрясенной душе.
Тон её, голос, самая дикция, московский мягкий говор, – все это сливалось в необычайно жизненное целое с тем, что было вложено в общую концепцию лица.
Так плакать, как она иногда плакала, и так трогать вас своим лиризмом можно было и ей только в первую полосу её сценической карьеры. И её «непосредственность» (как еще любили тогда выражаться в критике) никак не предсказывала того, что из неё выйдет такая артистка, которая выработает в себе громадное уменье – подчинять темперамент замыслу лица и ценить мастерство выполнения во всем: в дикции, в жестах, в мимике.
IV.
Но случилось так, что я не видал ни одного раза настоящего спектакля с Позняковой в «Ребёнке».
Как могло это произойти? Вышло так, что в обеих столицах «Ребенок» репетировался в одно и то же время: там – для бенефиса актера Бурдина; здесь – для бенефиса учителя «Верочки» – П. Б. Самарина. Автор должен был «разрываться» И нарочно приехал на одни сутки в Москву после постановки «Однодворца» на одну из последних репетиций (без полной обстановки) в Малом театре со всеми участниками пьесы и с «воспитанницей» Позняковой, в казённом платьице, с белой пелеринкой.
Эта репетиция дала мне мерило оценки того, что было потом и в оба бенефисных спектакля, – Самарина и Шумского, в которых дебютантка так восхитила москвичей.
Эта постановка одной и той же пьесы (8-го и 15-го января) в пользу двух крупных членов труппы остается, кажется, беспримерным случаем в летописях Малого театра.
Один дерптский товарищ, москвич родом, описал мне победу безвестной тогда воспитанницы над московской публикой. Ее вызывали до 18-ти раз, – эта цифра отчетливо осталась у меня из письма моего товарища.
Конечно, успех самой пьесы связан был, всего больше, с торжеством исполнительницы, в которой все признали восходящую звезду «дома Щепкина», как теперь начали называть нашу образцовую сцену.
Раньше, на ученическом спектакле (с участием двух, трёх молодых актёров), который начальство хотело дать «для избранной публики» на сцене Малого театра, чтобы показать в «Ребенке» воспитанницу Познякову, на него я попал еще в декабрь 1861 г., – я познакомился с М. С. Щепкиным, которого до того знал только с подмостков.
Он сам подсел ко мне в креслах и много говорил в антрактах и об этой питомице московского училища, и о её сопернице по роли Верочки -Снетковой.
В моих воспоминаниях все это рассказано подробнее.
На том же пробном ученическом спектакле (он тогда был, по времени, первым в своём роде) я попал в целый кружок тогдашних знатоков театра, которые и были приглашены ознакомиться с новым талантом, чего раньше не делали: а теперешних генеральных репетиций и совсем еще не давали.
И вот полвека смотрят на обоих: и на создательницу лица Верочки, и на автора «Ребенка».
Целое двойное поприще: артистки и писателя, в течение которого они много раз встречались не только как знакомые, но и как сотрудники : он – как автор, она – как исполнительница.
За все это пятидесятилетие длинный ряд поколений видел в Г. Н. Федотовой истинную питомицу первой русской драматической сцены, свято хранившую её высокие предания, с непрестанной работой над своими художественными задачами, вплоть до последней упорной борьбы с физическим недугом, который, однако, не сломил бодрости её духа.
Г. Н. Федотова и провинциальные любители.
Лет двенадцать назад пишущему эти строки жившему в то время в Серпухове, случилось быть зрителем редкостного, изумительного спектакля.
Сегодня трудно не вспомнить о нем, вся культурная Россия с таким энтузиазмом и восторгом подчеркивает высокое значение в жизни отечественного театра деятельности и таланта Гликерии Николаевны Федотовой.
В маленьком уездном городишке, котором даже не было театра, существовал скромный драматический кружок.
Податной инспектор, два преподавателя прогимназии, жена батарейного командира да еще пяток представителей и представительниц местной «интеллигенции».
Кружок ставит спектакль с какою-то благотворительной целью.
Шла «Вторая молодость».
Под театр был приспособлен длиннейший кирпичный сарай, из которого незадолго перед тем было вывезено артиллерийское имущество резервной батареи.
И в этом сарае, в «антураж» любителей, никогда не дерзавших превыше водевиля, на сцене в каких-нибудь шесть аршин и среди декораций, писанных рукою местного учителя чистописания, выступила Г. Н. Федотова в одной из своих коронных ролей.
Не Федотова, начинающая артистка семидесятых годов, а та Федотова, за которой было уже тридцать восемь лет неувядающей славы.
Грустное впечатление производить этот спектакль, в котором высокий талант артистки милостью Божией вёл мучительную борьбу с пошлой бездарностью и крикливой дерзновенностью любителей, но не в этом дело.
Интересно отметить редкую отзывчивость артистки, согласившейся на оригинальную гастроль, чтобы помочь людям в достижении хорошей цели.
Признательные жители городка прибили в сарае мраморную доску с надписью, долженствовавшей увековечить память об этом выступлении Г. Н.
Неизвестно, существует ли и теперь театр в этом сарае, или, быть может, памятная доска снова завалена артиллерийской сбруей.
Если верно последнее, тем интереснее вспомнить теперь об этой маленькой страничке в жизни юбилярши. Маленькой, но многозначительной.
