Изображение сгенерировано нейросетью
(По телефону от нашего петербургского корреспондента).
Общественное мнение обращено в настоящее время на бывшего директора департамента полиции А.А. Лопухина, теперешнего ссыльного в Красноярске, а некогда бывшего правой рукой могущественного министра внутренних дел В. Плеве. В 1904 году, в то время директор департамента полиции, Лопухин подал докладную записку министру внутренних дел кн. Святополк-Мирскому, которая может служить прекрасной иллюстрацией взглядов Лопухина на общее положение вещей в России и на дело реорганизации полиции в империи.
Мы приводим почти целиком этот исторический документ:
«В качестве прокурора харьковской судебной палаты мне выпало на долю наблюдать воочию небывалое до тех пор в жизни русского народа явление, – так начинается записка Лопухина. – В марте 1902 г. крестьяне нескольких страдавших течение пяти лет от неурожаев и голодовок деревень Константиноградского уезда, Полтавской губернии, встали, как один человек, и пошли грабить соседние помещичьи усадьбы. Неподготовленные к этому власти растерялись, оставляя преступление расти безнаказанно. Движение быстро перенеслось в соседние уезды: Полтавский и Валкский, Харьковской губ. Целые толпы крестьян, собравшихся десятками и сотнями, двигались пешком и на подводах, и на подводах, из усадьбы в усадьбу, грабя и увозя с собою все, что попадало под-руку. Распространяясь вширь, движение росло и в своем ожесточении. Сначала крестьяне являлись в экономии, требовали хлеба, картофеля и корма для скота, говоря: «Не дадите, – все равно возьмем». Затем стали брать все, что хотели, молча, без предварительных требований, затем кое-где принялись бить служащих в экономиях и, наконец, стали жечь усадьбы. Последние дни беспорядков ознаменовались многочисленными поджогами, в двух крайних пунктах охваченной волнениями местности – под городом Валками и близ Полтавы…
«Решительные действия харьковского губернатора кн. Оболенского остановили движение, но для всех, наблюдавших его, было совершенно ясно, что в следующей стадии беспорядков ни один грабеж не обошелся бы без поджога, и озверевший народ стал бы резать помещиков. Беспорядки эти, поистине достойные названия бунта, были до того ужасны, что, оценивая их теперь, почти через три года, нельзя не содрогаться от основанного на наблюдении над ними сознания той неожиданной простоты, с которой может вспыхнуть в России и разрастись народный мятеж… Это достаточно доказали вышеописанные беспорядки в Полтавской и Харьковской губерниях. В них сказались: обнищание крестьянства, сословная его приниженность, созданная долгими годами бесправия, отсутствие сознания о законе и праве и тупая жестокость нравов. Голодные, не евшие в течение нескольких лет хлеба без примеси соломы или древесной коры и давно уже не знавшие мясной пищи мужики шли грабить чужое добро с сознанием своей правоты, основанным на безысходности положения и на том, что им помощи ждать не от кого. И действительно, все власти, на коих возложено попечение о народном благосостоянии, оказались в бездействии. Было обнаружено, что земские начальники годами не посещали многих местностей своих участков; несомненно, существовавшей в некоторых деревнях голод никому из властей не был известен, и никто понятия не имел о степени обнищания населения…
«Беспорядки кончились. Был сменен губернатор, и, что весьма характерно для министерских порядков, ровно через год сменен тот земский начальник, в участке которого восстание вспыхнуло и относительно которого было при этом обнаружено, что он за несколько лет своей службы на должности земского начальника ни разу не был ни в одной деревне своего участка. Этими двумя распоряжениями было закончено «дело» о беспорядках в Полтавской и Харьковской губерниях…
«С тех пор прошло три года. Ни один из поставленных на очередь грозными событиями вопросов не получил разрешения, и даже не было сделано ничего для усиления полицейской охраны объединением ее разрозненных органов. За это время во многих уездах Саратовской, Тамбовской, Пензенской, Херсонской и Киевской губерний происходили систематические поджоги крестьянами помещичьих усадеб. В Саратовской губернии крестьяне в течение одного лета шестнадцать раз поджигали усадьбу помещика Ермолаева; в Тамбовской усадьба ст.-секр. Безобразова в течение пяти месяцев была подожжена одиннадцать раз; в одной волости Киевской губернии в течение полутора года было совершено семьдесят восемь поджогов дворянских имений. Летом 1904 г. в Херсонской губернии было три случая, когда крестьяне скопищами в сотни человек нападали на помещичьи экономии, грабили их, поджигали и убивали служащих в них. Все это, приобретя значение обыденных явлений, должно было бы подвинуть разрешение неразрешенных до сего времени местных и государственных вопросов, на деле же привело к обратному пути, и самая обыденность событий, делающих жизнь в деревне невозможной, только расширила круг применение частных, паллиативных мер и отвлекла правительство от мер общих…
«Противоправительственная пропаганда, не имевшая ещё недавно никакого успеха в крестьянской среде, теперь местами начинает властно руководить ею. Во всех вышеперечисленных губерниях проявления сословной ненависти были результатом революционной пропаганды, находившей для своего успеха те же благоприятные условия, что и в Полтавской и Харьковской губерниях, – те же обезземеление, обнищание, правовую и духовную приниженность сельских обывателей, произвол и бездействие властей.
«При общих органических недостатках условий местной и государственной жизни, борьба с крамолой одними полицейскими мерами была бессильной. Правительство усугубило репрессии. Им стали подвергаться не только те, кто, ища смуты и добиваясь ниспровержения государственного строя, обращал наболевшие вопросы в средства преступной агитации, но и те, кто подымал эти вопросы в искреннем стремлении ускорить их благоприятное для государства разрешение. Обрушиваясь на сторонников порядка, виноватых только в самостоятельности мнений, административные кары окончательно откололи ожидавшее удовлетворения своих нужд общество от правительства. Недовольство хватило такие слои населения, которые были всегда опорой порядка и власти. На почве этого недовольства самые ужасные проявления революционной деятельности подпольных кружков перестали вызывать хотя бы слабую реакцию. Общество чуть ли не с одобрением стало относиться к убийству тех, в лице коих, в его глазах, воплощались и чиновничье безразличие к насущнейшим потребностям государства и народа, и господства власти над законом, – власти, сильной только для преследования и бессильной для созидания, начавшей терять меру справедливости… Все общественное недовольство сосредоточилось на носителе этой власти, бывшем министре внутренних дел, видя в нем того, кто не допускает народ искать спасения у подножия Престола.
«А революционное движение все росло и росло. Несмотря на страшное напряжение всех сил и общей, и государственной полиции, с успехом действовавших в отдельных многочисленных случаях, движение усиливалось и вширь и вглубь и дошло до высшей степени напряжения. За три последние года были своевременно обнаружены шесть террористических заговоров, арестовано около семидесяти подпольных типографий, разбиты многие противоправительственные кружки, и при всем этом не только самое преступное движение, но и наиболее опасная его тенденция – террористическая – усиленно развиваются.
«Вооруженные нападения, под влиянием различных революционных и анархистских организаций, в настоящее время повторяются то тут, то там почти ежедневно, и уже в Москве 5-го декабря толпа политических манифестантов встретила полицию многочисленными выстрелами. Возбуждаемая этими событиями толпа, поддерживаемая почти сочувствием общества и бессилием власти устранить коренные причины народившегося политического хаоса, приучается к террору. А террор доходит до крайних пределов дерзости, поражая низших и высших должностных лиц».
«Русское Слово» №5 от 06 января 1912 года
