Изображение сгенерировано нейросетью
(к 50-летнему юбилею 8-го января).
Как известно, наша великая артистка Гликерия Николаевна Федотова ведет записки своих воспоминаний, связанных с ее блестящей артистической деятельностью.
Помимо литературного значения, эти записки представляют громадной и ценный исторический материал.
По желанию Г.Н., при жизни ее эти записки полностью оглашены не будут.
С любезного разрешения Г.Н., печатаем некоторые выдержки из ее записок, относящиеся к ранним воспоминаниям о школе и о первых шагах на сцене.
Школьные воспоминания.
… «При моём вступлении в школу у меня была только одна близкая подруга, Жени Реймер, но с переходом моим драматический класс мы уже не были так близки, потому что ученицы балетного и драматического класса по своим вкусам и стремлениям очень отличались друг от друга. В это время число моих товарок все увеличивалось вновь поступающими воспитанницами, из которых на долгое время наиболее мне близкими остались: Вера и Лиза Стрекаловы, Надя Никулина, Маша Васильева, (впоследствии жена знаменитого драматурга А.Н. Островского), белокурая красавица Маша Мухина (генеральша Эллис) и Наташа Николаева. Наше время проходило в весьма несистемных и нетрудных научных занятиях и постоянных репетициях то в Большом, то в Малом театрах. Я и не заметила, как наступил уже четвертый год моего пребывания в школе. Хотя я и не помню, чтобы скучала когда-нибудь, потому что в это счастливое и беззаботное время моей жизни всегда была чем-нибудь занята и всегда весела, но все-таки школьный режим начинал казаться несколько монотонным и рутинным.
Под руководством И.В. Самарина.
Однажды мы услыхали, что назначен новый управляющий театрами, Леонид Федорович Львов, и все стали ждать его посещения школы.
Когда он, наконец, в первый день явился к нам, его несколько суровый вид и резкий тон не особенно напугали нас девочек, но зато другое впечатление он произвел на наше школьное начальство, так как порядками школы он остался очень недоволен. В следующее свое посещение он уже прямо показался нам добрым и приветливым. В этот день он привел к нам И.В. Самарина и объявил, что это наш новый учитель по драматическому классу. Мы все знали Ивана Васильевича по сцене, давно уже восхищались им как изящнейшим актером на роли jeunes premiers, поэтому понятна та радость, с которой мы, с какой мы встретили его приход к нам.
Начальство спросило, кто из воспитанниц хочет окончательно посвятить себя драме, и вот класс Самарина составили: Вера и Лиза Стрекаловы, Надя Никулина, Маша Васильева, Маша Мухина, Наташа Николаева и я.
На первом своем уроке Иван Васильевич заставил всех прочитать, что мы хотим сами. Кажется, я читала «Безумную». Прослушав, он сказал, что известит нас о следующем уроке, и велел всему классу приготовить «Сцену фонтана» и ответ Татьяны Онегину в конце романа.
Со страшным волнением ждала я этого следующего урока. Наконец, час испытания нашего наступил. Перед моей очередью Иван Васильевич попросил присутствовавшую в классе начальницу нашу З.М. Никольскую приказать принести столик и кресло и велел мне сидя читать Татьяну. Это смутило меня еще более, я вся пошла красными пятнами, ужасное волнение охватило меня, но, несмотря на это, я гораздо сознательнее, чем играя до этого на сцене Малого театра, начала ответ Татьяны. Дойдя до слов:
Я плачу… Если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор…
Я разрыдалась… Иван Васильевич, сам взволнованный, потребовал воды; меня кое-как успокоили и я могла кончить монолог, но опять расплакалась при словах:
…Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас!
Со мной расплакались и Самарин, и Зинаида Михайловна, и все воспитанницы. Я вся тряслась от слез и волнения и едва могла успокоиться… Иван Васильевич был в восторге. Помню я, что в этот раз Марину лучше всех читала Лиза Стрекалова; читал ли кто, кроме меня, Татьяну,— я не помню. С этого дня начались наши правильные занятия на школьной сцене.
То обстоятельство, что, несмотря на мой юный полную житейскую неопытность, я смогла, каким-то особым нервным чутьем и впечатлительностью отозваться на чуждые мне чувства уже взрослой и много пережившей пушкинской Татьяны, дало Ивану Васильевичу надежду сделать из меня, пользуясь указанными свойствами моей нервной природы, настоящую драматическую актрису, и он энергично принялся за занятия.
В короткое время я прошла с ним Офелию, 2-й акт известной драмы «Материнское благословение», комедию «Крестная маменька» и известную proverbe Альфреда де-Мюссе названную в переводе «Женский ум лучше всяких дум», не считая маленьких ролей в пьесах, где главные роли играли мои подруги.
Уже из перечисленных ролей, пройденных мною с Самариным, можно видеть, какую разнообразную работу возлагал он на своих учениц. Справиться с драматическим положением, всегда находившим отклик в моей душе, казалось, еще не особенно трудно, но изобразить из себя кокетливую парижанку, как в пословице Мюссе, было мудреной задачей и требовало большой работы; когда эта роль начала мне удаваться, сам Иван Васильевич ужасно смеялся, удивляясь, откуда в этом полненьком подростке взялись кокетливые ноты и манеры светской дамы. Эти уроки, продолжавшиеся в общем очень недолго дали мне фундамент на всю жизнь, указали те основные приемы, которыми я потом пользовалась и пользуюсь до сих пор при изучении ролей.
Работы в школе.
Постом того же сезона все разученные роли были сыграны мною на школьных спектаклях в Малом театре, и уже весной Иван Васильевич принес мне только-что написанную драму П.Д. Боборыкина «Ребёнок», приказав за лето списать роль Верочки и по мере сил приготовить её.
В тех же великопостных спектаклях ярко обнаружился комический талант Нади Никулиной в комедиях: «Батюшкина дочка», «Картинка с натуры», «Старшая и меньшая», и нас обеих стали считать надеждами нашего класса.
Наиболее сильное впечатление произвела на меня работа над ролью Офелии, и этот образ, особенно благодаря удивительному объяснению Ивана Васильевича, сделался одним из самых любимых мною созданий Шекспира.
Не останавливаясь на подробностях толкования Самарина, не могу не заметить, что он первый в сцене сумасшествия Офелии отметил фальшивую манеру пения под оркестр романса Варламова и велел мне мурлыкать про себя песенку на мотив, певшийся еще во времена Шекспира. С его легкой руки и после меня это так и осталось в традиции Малого театра.
Воспоминания о Ристори.
В эту же зиму благодаря тому, что по требованию Самарина меня освободили от всех маленьких ролей, которые я раньше играла в Малом театре, я стала чаще смотреть спектакли, и особенный интерес возбудил во мне приезд Ристори.
Эта мощная артистка, с величественной, благородной и необычайно красивой внешностью, с глубоким контральтовым голосом, с первого появления своего в драме «Юдифь» произвела на меня просто потрясающее впечатление. Как сейчас я вижу огромную сцену Большого театра, великолепную декорацию, изображающую скалистую местность и ее дивную фигуру на скале, в сером хитоне, с черными короткими локонами; как сейчас слышу мощный голос, радостно возвещающий измученным голодом и жаждою соотчичам: «Одна, одна!»
Помню я еще особенно ярко исполнение драмы Джиакометти «Елизавета».
Меня поразили в исполнении Ристори уж очень большое разнообразие интонаций и необыкновенно сильная и рельефная передача всех противоречивых душевных движений, какими наполнена роль героини. Публика поражена была ее игрой; многие даже утверждали, будто ее необыкновенная мимика доходит до того, что одна половина лица выражает одно душевное настроение, а другая другое. Последняя сцена той же драмы, когда одряхлевшая Елизавета умирает, судорожно надевая на себя корону, произвела на меня такое сильное впечатление, что после спектакля я даже представляла ее вместе с моими подругами в нашем доржуаре подле печки. От других ролей у меня остались воспоминания более смутные, но фраза ее в трагедии «Иоанна Безумная» (которую и мне впоследствии пришлось играть), когда героиня, уже сошедшая с ума, баюкает своего мертвого мужа и шепчет «dormi, mio amore, dormi»,— до сих пор звучит в моих ушах. Такой трагической артистки, так одаренной от природы, обладающей столь высоким искусством, таким необыкновенным благородством и величием и производящей такое потрясающее и неотразимое впечатление, я уже никогда не видала потом. Только тот, кому привелось видеть Томазо Сальвини, современника и чуть не ученика ее, может по его силе судить о мощной, почти мужественной игре великой Ристори.
В доме М.С. Щепкина.
Мы, воспитанницы, всегда с необыкновенным любопытством относились к новым лицам, появляющимся в театре. И вот однажды во время репетиции мы заметили на сцене незнакомого белокурого, кудрявого молодого человека. Он заинтересовал нас тем, что какой-то особой мешковатостью и отсутствием заботы о своей наружности совсем не был похож на привычный нам тип актёра. Его манеры, костюм, прическа скорее напоминали студента. Он подошел к сопровождающей нас классной даме и попросил позволения представиться воспитаннице Познаковой, которую он видел в «Ребенке», и от впечатления этого спектакля он, по его словам, до сих пор не мог отделаться.
Этот незнакомый молодой человек был мой будущий муж, Александр Филиппович Федотов. Он незадолго перед этим оставил университет вследствие известных студенческих беспорядков 1861 года и собирался весной дебютировать у нас.
После этого знакомства, несмотря на всевозможные затруднения со стороны классных дам и моей покровительницы Авдотьи Дмитриевны Немчиновой, мы стали часто видеться за кулисами театра и всё более сближаться. На Пасху меня взял к себе Михаил Семёнович Щепкин, после моего дебюта сразу принявший меня под свое покровительство.
Он в первые праздничные дни посадил меня на дрожки, совершенно придавив своим необыкновенно грузным телом и повез с визитами к своим близким людям, чтобы показать им новую, подающую надежды полюбившиеся ему актрису, между прочим, к Валентину Коршу, тогдашнему редактору «Московских Ведомостей», написавшему обо мне после закрытого представления «Ребенка» очень сочувственную и ласковую статью, и к своему сыну Николаю Михайловичу, женатому на Александре Владимировне Станкевич.
Эта Пасха особенно радостна и памятна мне тем, что во время ее я получила ясное доказательство особого внимания ко мне начальства, видимо пожелавшего, так же, как и публика, отметить мой успешный дебют. Сюда же, в дом Михаила Семеновича, пришла из театральной конторы бумага, в которой значилась, что с апреля я буду получать в виде награды жалование 120 руб. в год, оставаясь, по молодости в школе, в звании пепиньерки, и продолжая занятия. Моя детская радость по поводу этого повышения в чине и гордость, что теперь у меня будут собственные деньги, ужасно смешили Михаила Семеновича и многочисленных гостей, с утра до ночи наполнявших его гостеприимный дом. Первые мои 10 рублей, тотчас по получении, у меня украли вместе с кошельком на дешевых товарах.
За издавна знаменитыми обедами Михаила Семеновича постоянными гостями были: Александр Николаевич Афанасьев, известный собиратель русских сказок, удивительно оригинальный и как-то по-своему обаятельный, глубокий знаток театра Н.Х. Кетчер, известный собиратель издатель Белинского К.Т. Солдатенков, друг Тургенева И.И. Маслов и известный уважаемый в наши дни общественный деятель Митрофан Павлович Щепкин, поражавший меня львиной шапкой своих густых волос.
Туда же, отчасти на поклон первому русскому актеру, а отчасти по причине моего там пребывания стал ездить А.Ф. Федотов: среди вечной толчеи и шума нам легче было всё больше сближаться друг с другом. Все окружающие с удивительный родственной лаской относились ко мне; причиной этого, конечно, были те надежды, которые Михаил Семенович, верховный судья всех театральных дел и мнений, возлагал на мои артистические способности. Надежды эти даже тяготили меня: ведь мне только-что минуло 16 лет, хотелось и повеселиться, и побегать, а Михаил Семенович, бывало, зовет меня в свой кабинет и начинает читать мне вслух разные старые, очень ему нравившиеся пьесы, которые мне, по правде сказать, казались очень скучными; заметив на моем лице полное отсутствие интереса, он прогонял меня, проговорив: «Ну, дура, ступай!»
В это лето мне приходилось, хотя и редко, играть в летнем Императорском театре, в Петровском парке. Помнится, я играла там мою школьную роль по пословице Мюссе «Женский ум лучше всяких дум» в каком-то благотворительном спектакле, чуть ли не в пользу погорельцев».
